Шекспир мне друг, но истина дороже - Татьяна Устинова

Ляля подтянула ноги к животу. Лежать было неудобно, все болело, но так и должно быть, все правильно! Ей не может быть удобно. Ей должно быть больно, скверно, невмоготу – это расплата за любовь, которая закончилась навсегда. Выплачивать кредит придется еще долго, после выплат она останется нищей и разоренной, и это справедливо.

– Соседка! Ляля! Ты дома?

В сенях загрохотало, и Ляля медленно стянула с лица плед. Так и есть. Это не ночь. Ночи еще ждать и ждать.

– Ведро какое-то посреди дороги бросила, дверь открыта! Ты где есть-то?!

– Чего тебе, Георгий Алексеевич?

В коридорчике вспыхнул свет. Ляля зажмурилась.

Сосед заглянул в комнату, нашарил выключатель и щелкнул. Ляля накинула на голову плед.

– Заболела, что ли?..

– Что тебе нужно?

Он помолчал. Ляля в щелку посмотрела на него.

Он был весь возмутительно бодрый, красный от холода, в расстегнутой «летной» куртке мехом внутрь, жесткой замшей наружу, в клетчатом вытертом шарфе. Сколько Ляля его помнила, столько помнила этот шарф!..

– Дрова привез, – сообщил Атаманов. – Вон, целый прицеп. Я три куба купил, это первая партия! Надо под навес перетаскать, а то завтра трактор придет, ему разгружаться некуда будет.

– Я не могу сейчас таскать дрова.

Большими шагами сосед подошел, бесцеремонной ладонью залез под плед и пощупал Лялин лоб.

– Нету у тебя никакой температуры, – фыркнул он. – Встала бы, Ляль, да помогла по-соседски. Я один до завтра буду таскать!

– Попроси дядю Сашу.

– Да он в деревне, я к ним заходил! Андрюха в Москву укатил, только к пятнице вернется. Вставай, Ляль, куда деваться-то?..

– Уйди, Георгий Алексеевич.

Он действительно отошел, но недалеко – захлопнул форточку и задернул шторы.

– Вот карнизы – как прибил, так век и провисят! Я тебе когда-нибудь отказывал? Нет, ты мне ответь, отказывал?..

Ляля медленно села на диване, огляделась по сторонам и пощупала свои волосы. Должно быть, хотела поправить, но забыла, как нужно поправлять волосы.

– Хорошо, – сказала она. – Я сейчас приду, и будем таскать.

Ей нужно как-то от него избавиться. Он уйдет к своим дровам, она запрет дверь, погасит свет и ляжет на диван. Все.

– Вот тебе спасибо! – сказал сосед прочувствованно. – Ты шевелись только, я прицеп-то на участок загнал, ни войти, ни выйти. В четыре руки быстрее перетаскаем.

– Ну, конечно, – согласилась Ляля.

Он вышел, а она еще посидела немного, оглядываясь по сторонам, как спросонья.

В этом доме она прожила всю жизнь – уезжала только на учебу в Питер, с тех пор прошло сто лет, и сейчас кажется – это было не с ней. Петербург в девяносто третьем году, когда она поступила в университет, был запущенным, грязным и мрачным. Троллейбусы не ходили, фонари не светили, в подворотнях было опасно не только вечером, но и днем. Ляля жила в общежитии на Охте, в университетские корпуса бегала пешком и всего боялась. Боялась питерских старух-профессорш, говоривших так правильно и с таким высокомерием, что у Ляли с ее волжским выговором делалось нечто вроде приступов немоты, она могла только мычать, когда ее спрашивали, поэтому два первых года училась очень плохо. Потихоньку-полегоньку она стала правильно говорить и уже не мычала, а лепетала тихо-тихо. «Вы мямлите, как горничная!» – сказала ей как-то одна из профессорш, и Ляля едва удержалась, чтобы не зарыдать тут же, при ней. Учиться было очень интересно – вернее, интересно было читать, именно в этом и состояла учеба. Ляля читала, бегала с девчонками по театрам, Питер и тогда был театральной столицей. На пятом курсе она вышла замуж за Мишу, подающего надежды режиссера из ЛГИТМИКа, и прожила с ним года три в коммуналке у «Пяти углов». Миша был тонкий, умный, очень образованный и все время в отчаянии. Ляля изо всех сил старалась стать ему «надеждой и опорой», помощницей и советчицей, старалась как-то его расшевелить, раскачать, увлечь, даже на собеседование в филармонию с ним ходила – в филармонии ему предложили место. Миша заклеймил филармоническое начальство и на работу устраиваться не стал. Днями он пропадал на улице Чаплыгина, где размещалось питерское телевидение, – курил с журналисточками и редакторшами на широких, засыпанных пеплом подоконниках, а ночами в модных клубах, где курил и пил с артистами и ассистентами никогда не снимаемых картин.

Потом Мишина мама развелась и переехала в коммуналку. Ляля тоже развелась и переехала в Нижний. Жить с Мишиной мамой, которая была уверена, что Ляля женила на себе Мишу только из-за питерской прописки, оказалось ей не по силам.

Первое время она очень страдала по Питеру и по Мише, а потом ничего. Работа в театре оказалась интересной, и Ляля довольно быстро, лет через десять, стала заведующей литературной частью. Конечно, поначалу приходилось подрабатывать – Ляля репетиторствовала и в саду работала усердно, всякие соленья-варенья на зиму были только свои, никогда не покупались. Родители все отчаивались, что дочкина жизнь «не задалась», и она знала, что они отчаиваются, хотя вида не подают. Они всю жизнь проработали в школе, мама учителем литературы, папа завучем, и никогда не позволяли себе вмешиваться в Лялины дела или критиковать ее… Они умерли, как жили, очень спокойно, интеллигентно и необременительно для Ляли. Она переехала со своими книгами и бумагами за отцовский письменный стол и поняла, что ее жизнь определена – окончательно, от этого самого письменного стола и до места на кладбище рядом с родителями, под их же березкой. Ничего не изменится. Собственной дочери у нее никогда не будет – откуда же ей взяться! – и перемен никаких ждать не стоит, не будет перемен. Она живет только благодаря родителям – их дому, их саду, их заботе. Они вырастили и выучили ее, вот она и живет. Сама по себе Ольга Михайловна Вершинина никому не нужна.

Потом появился Роман, и все перевернулось. Ляля читала про Гарун аль-Рашида. У того был плащ – сверху изношенный и потертый плащ нищего, с изнанки он сверкал россыпью драгоценных камней!.. Иногда аль-Рашид переворачивал плащ на другую сторону, и для тех, кто мог это увидеть, мир менялся раз и навсегда. Лялин мир изменился. Он стал цветным, легким, праздничным, даже когда никакого праздника не было! И опять Ляля уверилась, что это навсегда. Возврата к прежнему, серому, потертому существованию не будет.

…И вот она сидит на родительском диване в своем старом доме и думает только о том, что умереть сейчас не получится. Нужно как-то дожить до «своего срока», а когда он придет, этот срок, и избавит ее от необходимости жить – неизвестно.

Надо встать и запереть дверь. Иначе сосед Атаманов опять явится со своими дровами или навозом.

Ляля тяжело поднялась, нашарила тапки и зашаркала в коридорчик. Сейчас она погасит свет, ляжет и натянет на голову плед.

Дверь распахнулась ей в лицо, она даже отшатнулась.

– Привет, – сказал Роман сердито. – Слушай, я этого твоего соседа когда-нибудь убью! Можно войти?

Ляля посторонилась и взялась рукой за притолоку.

– Что он лезет? – продолжал Роман, снимая куртку. – Чего ему надо-то? Он что, родственник твой?! Какие-то лекции начал мне читать, еще не хватает!

Он зашел в комнату и огляделся.

– А что, ужина нет? Ты знаешь, я хотел из этого зверинца уйти сегодня же! Лука не отпустил. В ногах у меня валялся! На вас, говорит, весь репертуар держится, кого я сейчас введу?! И московский режиссер тоже подключился, уговаривал. Черт с ними, – Роман махнул рукой. – Останусь до Нового года!

«Дыши, – приказала себе Ляля, – дыши ртом!»

– Что ты молчишь?

– Ты окончательно решил уходить? – прошелестела она пересохшим ртом. – Может, еще подумаешь?

– Да что там думать! Мне в Москву нужно, мне работать надо! Я хочу понять, чего я стою, а как?! С вами, что ли, я это пойму?!

Он уселся верхом на стул и посмотрел на Лялю.

– Хоть бы умылась, мать, – сказал он ей укоризненно. – На кого ты похожа?

– Ты правда хочешь есть?

– Ну конечно, хочу! Я целый день ничего не жрал!

Ляля заметалась. Она ничего не готовила, она же не знала, что он приедет! А он приехал, приехал!.. И вот сейчас, сию минуту сидит на стуле в ее комнате – этого не может быть, но так есть!.. Гарун аль-Рашид взмахнул плащом!..

– Ты подожди, – громко говорила она на кухне, лихорадочно переставляя кастрюли и заглядывая в холодильник. – Давай подумаем! Может, и не стоит никуда уходить, может, нужно как-то по-другому? Зачем вот так, с ходу, рвать? Давай я поговорю с этим столичным режиссером, по-моему, он ничего мужик, может, он тебя на запись пригласит! Он же специальные радиопостановки делает, у него за спектакли сто премий! С чего-то надо начинать…

– Начинать надо было десять лет назад, в двадцать три года, а не сейчас! И постановки эти – ни денег, ни славы!.. Мне спешить нужно изо всех сил! Если я не впрыгну в последний вагон, поезд уйдет!